Три девушки в ярости  - Изабель Пандазопулос

Мне кажется, такой она была ещё до появления на свет. Я долго не понимала, что жду ребёнка. Война шла уже три года. Твой отец приезжал на увольнение в город лишь один раз. Я совсем не подумала об этом. А уже потом, во время этой беременности, я мало ела и плохо спала, ведь Берлин днём и ночью бомбили. Дитя внутри меня не шевелилось, то есть вообще не двигалось, и я всё время думала, что оно там мёртвое. И вдруг оно появилось, вот оно здесь, живое, живёхонькое, и выжило в голоде и холоде. И во всём остальном. Такая вот она, Лотта, да! Нежданная девчушка, ворчунья, вечно недовольная, всегда больная и ноющая. Но, что важнее всего, упрямая и решившая жить. Другие дети чурались её. Она справлялась одна. И, скажу честно, я даже не представляю как. Иногда я смотрю на несколько оставшихся у меня фотографий так, будто могу разгадать тайну, какой она всегда была для меня. Она была некрасивой, плохо видела из-за очевидного косоглазия. Однажды мы купили ей очки, но заставить её их носить оказалось нелёгкой задачей. Две пары она сломала. Тогда от этой идеи отказались… С ней кругом были проблемы: трудно было найти башмаки для её нежных ног, пальто с подходившими пуговицами… И это были не капризы, нет, гораздо хуже. Из-за какой-нибудь мелочи с ней мог случиться страшный приступ, и никто не понимал, отчего она колотится головой о стенку…

А потом родилась ты, Магда. В 49-м. Худшее осталось позади. Это были первые послевоенные годы, твой отец наконец-то вернулся, у всех всё пошло намного лучше. С тобой было так легко. А ведь я так боялась заводить ещё одного ребёнка. Думала, что Лотта этого не потерпит. А получилось с точностью до наоборот. Вы хорошо поладили. Сразу же. Мгновенно полюбили друг дружку. И стали неразлучны. И когда Лотта была с тобой, с ней больше не случалось никаких припадков.

Что было дальше, я помню похуже.

Родился Ганс, но вы не пустили его в свой круг. Вежливо, но всё же отодвинули. Подальше от вашего домика в прозрачном шарике, куда вход всем был заказан.

А потом я нашла работу. Прошли годы. В моей памяти они запечатлелись туманно — обычные годы без всяких происшествий. Почти спокойное житьё-бытьё.

Проблемы появились опять, когда Лотте стукнуло 15. Снова приступы, гневливость, рыдания. А потом она почти перестала есть.

Полагаю, ты захочешь узнать причину. Придётся мне тебя огорчить, Магда, — я не знаю её сама. Я могу делать лишь какие-то предположения — «как будто» или «может быть». Эти гипотезы накладываются одна на другую, и друг другу противоречат, и разве что рисуют образ Лотты: неясный, незавершённый, а главное — неполный.

Париж, лето. Лозунги

1968

Я так никогда и не узнала, что случилось у неё в лицее. На неё не могли не обратить особого внимания — при её-то странном поведении. А в атмосфере всеобщего послушания и слепой покорности партии если уж ты отличаешься от всех, то ничего хорошего не жди. Уж не угрожал ли ей кто? Может быть, она чувствовала себя узницей системы, готовой её растоптать? Она была иной, жила иначе, дикая и, главное, цельная. Неспособная держать при себе всё, что думала. Пойти на компромисс со всяким дурачьём. Кроме того, у неё не было подруг — никогда. Её лицей был далеко от дома. И ты тоже была далеко.

Летом 61-го года Лотта стала совершенно невыносимой. Только что родилась Хайди, и она её возненавидела. С той же бескомпромиссностью, с какой решила, что будет любить тебя. Она стала почти опасной. Словно эта крошка Хайди пробудила к жизни уж не знаю какое чудовище, дремавшее в ней. Она стала ревнивой, злобной. Однажды она держала её на руках и нарочно уронила. В другой раз я увидела, что на голову Хайди намотано одеяло и ей нечем дышать… Мне стало страшно. Думаю, я всегда боялась Лотту, этого её порой полубезумного взгляда.

Такого было ещё немало. Ей исполнилось 17 лет. И внимания к себе она требовала больше, чем Хайди, Ганс и ты, вместе взятые… Мне нужно было отдохнуть, отдышаться. Мы поехали на Рюген. Твой отец был огорчён и разгневан. Однажды вечером мы решили отправить её одну в Берлин. Ты упёрлась, решительно сказав, что поедешь вместе с ней. Сперва мы хотели, чтобы она была одна. Чтобы почувствовала, что наказана, и ценила то, что у неё есть… Лотта уговорила нас. Так, как она умела. Всегда будто немного с угрозой… Это было безрассудно, правда, тебе ведь исполнилось только двенадцать лет. Но мы уступили ей. Будущее заставило нас дорого расплатиться за это решение.

Я не знаю, что произошло с Лоттой в то утро 13 августа 1961 года. Нам так ничего и не сказали. Но догадываюсь, что она получила пулю в спину, когда уже была на Стене. Именно так поговаривали люди в квартале, хотя и отказываясь подтвердить, что это была твоя сестра. Они боялись. Все боялись. Между прочим, для этого её и убили. Как пример и чтобы посеять ужас.

Может быть, Магда, после этого ты всё и позабыла. Но ты ни в чём не виновата. Во всяком случае, не больше, чем мы, — даже если мы, твой отец и я, долго предпочитали думать обратное. Мы были её родителями — и ничем не смогли ей помочь. Ты, Магда, — ты всюду была рядом с ней, любила её и защищала с тех самых пор, как родилась. Вы были чудесными сёстрами.

Не слишком меня воодушевляет твоя идея заняться психоанализом. Не люблю я этих типчиков. Но теперь самое главное для меня, то, что важнее всего, — это знать, что ты живёшь спокойно и свободна выбрать и вести такую жизнь, какую хочешь. Хочешь поехать учиться во Франкфурт? Совершенно с тобой согласна и предприму всё, чтобы облегчить тебе там жизнь. Хотя и вправду предпочла бы, чтобы ты эти дни пожила со мной в Берлине. Мне так тебя не хватает. Все эти годы мне тебя очень не хватало.

Я больше никогда не хочу терять тебя из виду. Давай поклянёмся друг другу, что постараемся выкраивать время для регулярных встреч и разговоров.

Нежно целую тебя,

Париж,

июнь 1968

Сюзанна,

какой жестокий конец всем нашим надеждам! Я перестала слушать радио. Вообразить только, как эти люди всё больше уступают угрозам, снова превращаются в благоразумных работяг, отречься от этого безумия, которое едва не занесло нас далеко, очень далеко… Не понимаю, как можно…

Ты, наверное, знаешь, что я под угрозой отчисления. Мне нужно уехать, прежде чем меня здесь найдут. Вот почему я скрываюсь. Потому что высадиться в Греции под настоящим, моим именем — значит сразу же обречь себя на депортацию на острова. И это ещё в лучшем случае.

Я что-нибудь придумаю, чтобы найти кого-то, кто передаст тебе это письмо лично в руки. От меня будет ещё одно письмо, адресованное Марселю. Я прошу тебя отдать ему это письмо только после моего отъезда. Ставрос, студент-грек, согласился помочь мне. Он нашёл для меня работу на круизном корабле, в ближайшую пятницу отплываем из Бриндизи. Жду фальшивых документов. Чемоданы уже собрала.